Вера Камша - Млава Красная [пролог и первая глава]
Не позабывший обменяться изысканно-вежливыми поклонами и исполненными яда улыбками с французом пьемонтец избрал в собеседники подтянутого пруссака в золотом пенсне и его традиционных спутников — баварца и ливонца. С послом наполитанским вполне мирно, несмотря на совсем недавние распри, беседует весёлый, будто не в его стране никак не закончится очередная гражданская война, испанец. Австрияк граф фон Вертхофен-Майссль унд Литтиц собрал вокруг себя кучку германской мелочи, «нейтральные» — свей, швейцарец, голландец и дан — оживлённо, насколько позволяют национальные темпераменты, обсуждают русскую псовую охоту, важный осман счёл уместным присоединиться к высокому худому янки, а быстрый коренастый конфедерат словно в насмешку завладел вниманием изысканного персиянина.
И совершенно наособицу, не примыкая ни к тем, ни к этим, стоит посол сербский. Он, единственный из всех, носит не сюртук, не мундир своей страны, но форму русской службы. Положенной по уставу каской старый соратник Вука Кириаковича пренебрёг, и ладожский ветер треплет совершенно седую гриву волос. Его собственных — не парик и не накладку.
Послы негромко переговариваются, косясь на невозмутимых солдат в парадной форме. Усатые гренадеры молчат, а дальше, за чугунной оградой, толпятся анассеопольцы всех сословий; висят на столбах и деревьях вездесущие мальчишки. Четверо господ в цилиндрах коротают ожидание за спором о высоких материях. Степенный купец посматривает на часы с массивной, червонного золота цепью, но не уходит — государев выезд не каждый день увидишь. Стайка семинаристов пытается пробиться поближе к решётке; серьёзный художник раскрыл альбом, делает торопливые наброски карандашом. Удивительно красивая женщина опирается на руку дурно скроенного молодого человека с чеканным профилем, на неё смотрят чуть ли не все оказавшиеся поблизости мужчины, а неизвестная напряжённо вглядывается в устье вливающейся в площадь улицы. Ждёт. Ждут все — обыватели, барабанщики, замершие в шеренгах войска, иностранные послы, а за Бережным дворцом, как тысячелетия назад, бьются в берега хрустальные ладожские волны.
***Граф Александер фон Шуленберг, посол его величества кайзера Иоганна, любил Анассеополь, как бы странно ни звучало это для коллег по дипломатическому корпусу. Он никогда не открыл бы своё сердце пёстрому и яркому, невзирая на древность, Володимеру, но суровый и чёткий город на берегу великого озера пруссаку нравился, хоть он в том и не признавался. А вот свою неприязнь к Англии дипломат скрывал со всё большим трудом, и тянулась та ненависть из-под Зульбурга.
Тогда с триумфом водворённый на трон очередным парижским переворотом Буонапарте вновь обнажил меч. Вынужденно, но загнанный волк много опасней вышедшего на охоту. Увы, французские Бурбоны и в самом деле ничему не научились; вернувшись, они принялись насаждать уже однажды стоившие им короны порядки, после чего взбунтовавшийся народ и призвал низложенного было императора. Замок Святого Ангела услужливо распахнул свои двери, запертый в нём демон вырвался на волю. Теперешний посол граф фон Шуленберг не отказался бы узнать, как подобное стало возможным, тогдашний гусарский ротмистр барон Александер и не думал удивляться — ведь это же Буонапарте!
Императору удалось оседлать революцию и даже направить её бег, но ни остановиться, ни сойти он не мог. Франция делалась опасной даже не вновь собранной армией, хотя недооценивать её было бы безумием. Главную угрозу несли Буонапартовы кодексы и дурной, но привлекательный для неокрепших умов пример. Война была неизбежна, и она вспыхнула. Поводом стало возвращение Империей Пьемонта.
Англия, Австрия, Испания и Пруссия объявили узурпатору войну, к ним присоединилась Саксония, но в западно-германских землях на Рейне и Дунае зрело недовольство, а в испанские колонии Буонапарте направил армию для поддержки инсургентов. Ускользнув от британского флота, экспедиция успешно высадилась в Ла-Плате. Успех сопутствовал императору и в Европе, но лишь пока верный договору с Пруссией русский василевс не вступил в войну. Вопреки советам своего канцлера и патриарха.
Был заключён очередной Союз, но англичане не спешили переходить от газетных сражений к стали и пороху, а годы Реставрации не сделали Буонапарте худшим полководцем и французов — худшими солдатами. Подкреплённая русским корпусом австрийская армия была разбита, и Потрясатель Эуроп двинулся дальше. У Зульбурга его встретили главные силы пруссаков и русских. Был там и Александер фон Шуленберг.
Даже сейчас пруссак вспоминал зульбургское побоище с содроганием. У союзников был некоторый перевес в численности, у французов — энергия Буонапарте и лучшее управление армией. К полудню всё повисло на волоске: корпус князя Арцакова и два конных полка — прусские чёрные гусары и русские кавалергарды — приняли на себя главный удар, сшиблись с самой императорской Гвардией, однако выдержали. Такое не забывается, даже если на то есть приказ, и бывший ротмистр до сих пор видел во сне истоптанную траву, горы людских и конских трупов, разбитые орудия. К вечеру армии остались на исходных позициях, но Буонапарте всё же сдал… Или решил исправить давнюю ошибку. В 1812 году, после чудовищной битвы при Калужине, император, сочтя «обладание полем боя» за истинную победу, пошёл вперёд, на Володимер, проиграв не только войну, но и трон; теперь же с юга угрожали зашевелившиеся австрийцы, подпевалы из Рейнского союза становились ненадёжны, и Буонапарте начал отход к Рейну. Именно там его и застигла новость о высадке в Голландии англичан со свеями.
Англо-свейско-голландская армия подошла к Парижу. Часть командиров резервных корпусов то ли изменила, то ли проявила преступную нераспорядительность, и столица пала. Взбешённый император передал командование единственному ни разу не предавшему его маршалу, велев удерживать линию Рейна до конца, а сам с Гвардией и частью кавалерии бросился отбивать столицу. Там, однако, уже сидело сформированное Сенатом правительство, которому один за другим присягали переметнувшиеся военачальники. К Буонапарте присоединились лишь несколько батальонов, и он был разбит.
Повторному плену император предпочёл смерть. Или не предпочёл… Слухи ходили противоречивые, но самозваные преемники Потрясателя Эуроп подписали сепаратный мир. Англия объявила себя победительницей и извлекла из своего положения все возможные преференции. В берлинских кабинетах этого если не простили, то учли в очередном роббере бесконечной политической игры, а вот рубившийся под Зульбургом ротмистр оказался злопамятней и нынешнего министра иностранных дел, и самого кайзера. Такова была фамильная черта фон Шуленбергов. Бароны, а с недавних пор графы могли молчать годами, могли, посадив ненависть на украшающую родовой герб цепь, пожимать врагам руки и ждать своего часа. Граф Александер, из-за глазной болезни покинувший военную службу и вступивший на дипломатическое поприще, ждал, уверенно поднимаясь по карьерной лестнице, что в конце концов привела его на крыльцо дворца русских василевсов.
Коллеги-послы негромко переговаривались, косясь на невозмутимых солдат в парадной форме. Лорд Грили не удержался и принялся рассказывать прибывшему весной французу, как ужасно выстаивать анассеопольские парады зимой, причём на здешних двуногих медведях ничего, кроме обычных мундиров, нет. Француз смотрел кисло — в русской трагедии Великой Армии всё настойчивей обвиняли генерала Мороза.
Шуленберг поклонился и отошёл, будто бы разглядывая выстроившиеся войска — зрелище, милое сердцу любого пруссака, а над площадью реяли те же знамёна, что некогда рвал зульбургский ветер. Это настраивало на сентиментальный лад, что было и неуместно, и несвоевременно: сегодняшний, пришедшийся на двадцать вторую годовщину неудачного мятежа смотр вызвал в дипломатическом корпусе некоторую растерянность. Это могло быть как ответом василевса на высказанное Брюссельским концертом[4] настоятельное пожелание воздержаться от вторжения на Балканы, так и предостережением недовольным, превратившим в идолов свободы убийц — да-да, именно убийц. Утром фон Шуленберг заехал в кирху — почтить память сражённого пулею смутьяна князя Арцакова. Его граф Александер почитал величайшим из героев Третьей Буонапартовой, что бы ни писали сейчас английские, французские и — это было особенно печально — прусские газеты.
***Огромная площадь, тысячи солдат на ней, пёстрая толпа народа за строем гвардионцев — и всё это вдруг вздохнуло, ожило, хотя в вымуштрованных полках никто не шелохнулся.
Резко бросил жезл вниз тамбурмажор, и пять сотен барабанщиков грянули торжественную «Встречу». Им вторили конные трубачи, а в распахнувшихся дворцовых воротах появилась небольшая кавалькада.
